ЛЕБЕДИНСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ (Продолжение 2) )

 Третий очерк ПЕРВЫЙ КОВШ повести автора Н. Белых ЛЕБЕДИНСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

  ПЕРВЫЙ КОВШ

Озабоченный судьбой Петра, Данилов ошибся лишь в сроке: не через день, а через месяц Громаков Петр перевелся из плотницкой бригады на должность помощника экскаваторщика. Следом и Катя, в любви которой к Петру теперь уж никто не сомневался, перешла в тачковщицы.

К этому времени работы в карьере развернулись во всю ширь и глубь. С каждым часом укорачивалось расстояние до руды, но и возрастали трудности.

В ноябре начались дожди, потом заморозки. Людей насквозь низало ледяным ветром. А тут еще прорвалась огромная масса подземных вод, карьер превратился в большое глубокое озеро. Пришлось бросить сюда людей и машины на круглосуточные работы, чтобы с помощью земснарядов отделить перемычкой северную часть карьера от южной и потом выкачать воду по частям.

– А-а-а, старая знакомая! – воскликнул Пузырев, встретив Катю во время штурмовой ночной работы в карьере. Замерзшая и покрытая ледяным настом фуфайка на ней пузырилась, подол юбки гремел. – Передохнем, что ли? У меня тоже ноет спина. Да и утром придется вам и мне становиться еще и на свою законную смену.

– Разве мы сейчас на беззаконной? – звякнув лопатой о гранитную щебенку, возразила Катя и осуждающе посмотрела Пузыреву в лицо, освещенное прыгающим светом фонарей, раскачиваемых свистящим ветром. – Наша комсомольская организация постановила сутки, а если придется и двое, работать без смены, чтобы справиться с водой и поскорее добраться до руды.

– Да я не о том, меня вы неправильно поняли, – заворчал Пузырев, а в мыслях совсем другое: «Вот же чертова девка, что и пожалеть не дается! Хорошо, что не успел предложить ей сто граммов для разогрева. Пришлось бы мне, наверное, тогда сушиться и греться в сатирическом уголке «Пожалуйста на гора!» газеты «За руды КМА». Она туда пишет». – Пусть наш разговор останется между нами.

Но Катя уже не слушала, ринувшись вместе с подругами к месту, где снова взбунтовалась вода.

На рассвете завершили перемычку. Усталая, Катя сидела на камне и вслушивалась в гул насосов, откачивающих воду. Она думала о себе и о товарищах, мечтала об учебе в горном институте, куда решила поступить и учиться заочно, думала о Петре. Да и осталась она отдыхать на камне, чтобы дождаться Петра. Он должен был приехать.

Катя задремала, уронив голову на колени. И ей приснилось все, что происходило в вагоне в то утро, когда она ехала по комсомольской путевке в Лебеди, впервые встретилась с Петром. Но только вагон почему-то вдруг затрясся и оглушительно загремел, пробудив ее.

Первое, что бросилось в глаза, мерцало грязью и водой дно карьера. «Еще не успели осушить, – определила Катя. – Значит, я не долго проспала».

– Придут ли сюда экскаваторы? – сама себя спросила вслух, но тут же до ее сознания дошло, что дрожат стены карьера и нарастает рев моторов, лязг и шум именно потому, что в карьер опускаются машины. Она вскочила и, размяв еще нывшую от усталости спину, побежала навстречу гулу.

Вот прошли мимо нее два «ИШ-40», прогромыхали машины марок «ЭГК» с номерами 4, 16, 18. Потом послышался рокот и скрежет еще одной машины.

Катя замерла в ожидании. «В машине должен быть Петя с товарищем! – сердце Кати стучало, дыхание сделалось частым и  порывистым. – А вдруг его там нет? Но ведь это машина шестая, последняя машина смены…»

– Катя, Ка-а-атенька! – услышала она голос Петра. И сам он, выпрыгнув из кабины, мчался впереди экскаватора, будто убегал от него под защиту любимой. – Ка-а-атя, Ка-а-атенька-а!

И Катя побежала к нему навстречу.

С разбега обнялись. И она почувствовала сначала жаркое дыхание Петра, горячим ветром прошедшееся по ее щеке, потом замерла в поцелуе. Это был ее первый поцелуй, которого она хотела и страшилась, а теперь приняла как нечто более веское и глубокое, чем простое словесное признание в любви.

Охваченная счастьем, как потоками солнечного света, она все же выскользнула из объятий Петра и побежала в гору, к переезду. Ей хотелось бы пребывать в объятиях Петра бесконечно долго. Но она не способна была терять голову и не забывала о своей предстоящей смене и об обязанностях Петра. Да и чисто девичье ощущение жизни оберегало Катю от излишеств, сохраняло ее в глазах людей целомудренной и обаятельной, желанной для всех.

Остановившись на мгновение у самого поворота дороги, она крикнула продолжавшему стоять и смотреть ей вслед Петру:

– Гордись, Петя, что тебя посадили на девятку помощником Павла Анисимовича Павлова! Жду от вас обеих героических дел!

Голос отозвался в карьере короткими перекатами эхо и замер. Но в сердце Петра он продолжал греметь со все нарастающей силой, будто звук боевой трубы. И все последующие дни и недели Петр чувствовал себя на работе неутомимым и каким-то восторженным. Таким восторженным встретил он декабрь с его снегами и морозами, с его новыми заботами и трудностями, одолевать которые приходилось горнякам.

Запорошенный снегом карьер походил теперь на огромный амфитеатр с круговыми гигантскими скамьями-террасами. Шесть его уступов, разрезанные змеевидной дорогой, настороженно глядели из-под снежных лохматых шапок на людей и на грузовики с серыми и рыжими бородами сосулек на бортах. Чудилось, что в шуме осыпей звучали слова меловых и гранитных пластов: «Не дадим человеку руду! Не дадим, потому что мы охраняли ее своей богатырской грудью миллиарды лет! Не дадим!»

И вот наступил тревожный рассвет 17 декабря 1959 года. В отсвете зари бледнели пузатые облака, медленно розовели нижние кромки. Морозило. Затих ветер. Но на дне карьера, нарушая тишину, уже погромыхивал экскаватор номер девять.

Павлов переживал ни с чем несравнимое волнение. Обняв Петра за плечи, в третий раз рассказывал ему:

– Понимаешь, друг, что произошло? Меня, беспартийного рабочего, вызвал секретарь и сказал: «Партия доверяет тебе и твоему товарищу, всему экипажу, взять сегодня первый ковш руды». Да, интересно в жизни складывается. Помнишь, 13 января 1958 года карельский комсомолец Старчак взял первый ковш грунта. Это произошло на этом самом месте, где стоит наш экскаватор, только шестьюдесятью метрами выше. И вот нам выпала честь… Рассветает. – Эти слова он произнес с каким-то священным трепетом, будто в рассвете 17 декабря таилось или Павлов почувствовал начало нового этапа в жизни Лебедей. – Начнем, пожалуй?

– Да, – сказал Петр и немного отодвинулся, чтобы не мешать Павлову. – Смелее, Анисимович. Победителей, говорят, не судят.

Павлов ничего не ответил, лишь покосился на Петра и подумал: «Катя от нас обеих ждет героических дел. Она будет судить, если оплошаем. Не должны, не можем оплошать!»

Петр тоже думал о Кате и осторожно наблюдал за товарищем. Он видел, как Павлов плотно сжал свои крупные губы, на его широком подбородке взрябилась от напряжения кожа, глаза стали твердыми и как бы отсвечивали красным накалом, отражая разгоравшуюся утреннюю зорю. Потом рука его нажала рукоять электрического управления, и машина пришла в движение.

Звеня и рыкая, экскаватор размахнулся рукой-стрелою. Гулко ухнул стотонный нагрузочный удар ковша. Его стальные челюсти пронзили оставшийся слой глины, со скрежетом грызанули что-то жесткое, неподатливое. Радужные искры порхнули широким каскадом, будто прорвался наружу горевший под землею костер.

– Сейчас шесть часов сорок минут утра! – воскликнул Петр.

– Да, и на моих часах также, – хрипло ответил Павлов, присматриваясь к месту удара ковша. Заметив там два красноватых пятна и медленно наплывавшую на них грязную жижу, крупнокостный носатый Павлов, которого среди горняков привыкли считать увалистым и неподвижным, поддал свою шапку на рыжеволосый затылок и с такой стремительностью рванулся из кабины, что телогрейка с треском распоролась на боковом шву. – Ты, Петр, запиши, что видишь.

Петр видел, как Павлов жадно пробовал ладонями шершавую красно-бурую глыбу, выгрызенную экскаватором из рудного тела. Потом он рванулся от глыбы и взобрался по лесенке на крышу машины, закричал в рупор сложенных у рта ладоней обеих рук:

– Руда-а-а-а! Руда-а-а-а!

Петр подхватил этот крик. Два голоса слились в один торжествующий трубный звук вести о победе человека над природой.

– Руда-а-а-а! – грохотало эхо.

– Руда-а-а-а! – отозвались со всех сторон горняцкие голоса. Люди, долго ждавшие и боровшиеся за руду, бежали к экскаватору. Перегоняя других и рискуя сорваться в яму, примчалась Катя. Она успела расцеловать экскаваторщиков, пока подбежали многие горняки и начали качать победителей на руках.

Экскаватор, залитый огнями электрических ламп и розово-голубым сиянием утра, походил в эти минуты на боевой корабль, только что вернувшийся из опасного и важного боевого задания.

– Вот, Катенька, вот перед глазами у нас герои нашего времени, наши славные современники, – тряся ее руки, восторгался мастер смены Ларин, плотный широкоплечий горняк со смеющимися серыми глазами. – Таких есть за что любить и уважать.

Сладкая боль заиграла в сердце Кати. Она ласково высвободила свои пальцы из могучих горстей пожилого мастера, побежала по лесенке на экскаватор и, расцеловав героев на виду у всех, начала речь:

– Товарищи, взят у недр первый ковш руды! Но этого мало. Развернем же наше генеральное наступление и подготовим в несколько дней площадку для промышленного взрыва!

Катю знали многие, но аплодировали ей все. И никто не захотел уйти домой после стихийно проведенного митинга: на работе оказались обе смены – и ночная и утренняя, так что проглянувшее через проредь облаков красное ото сна и мороза солнце застало карьер в трудовом кипении.

Через несколько дней площадка разрослась до пятнадцати тысяч квадратных метров. По всей ее шири гремели машины, звучали горняцкие голоса, стучали четырехколесные буровые станки, в том числе и голубовато-зеленые «толкушки» Старооскольского механического завода.

Караванами слонов непрерывно карабкались по крутой змеистой дороге неуклюжие самосвалы, отвозя грунт на различные отвалы – «Лебедок», «Зимний», «Ближний зимний», «Дальний зимний».

А дорога трудная, будто природа озлилась на людей за их дерзость и обрушилась на них всеми своими ударами: карьер снова заливало, так что экскаватор работал по колено в воде, шумно плескавшей рубиновыми волнами. Самосвалы по дну карьера не катились, а как бы подплывали под экскаваторный ковш. Вода плескалась на уровне их подножек, иногда красными языками лизала дверцы, прорывалась в кабины и глушила моторы тех машин, у которых выхлопные трубы еще не были выведены в полости верхней части бортов.

Водители отчаянно матерились, но все же ухитрялись и в воде снова заводить машины, работать, отвозить грунт, расчищая площадку для промышленного взрыва.

Десятитонный самосвал с гаражным номером 216 тяжко стонал, скрипела его перегруженная тележка.

«Лишнего шибанул Громаков, – подумал Кирсанов Павлик, натружено вращая уставшими руками баранку руля и лавируя машиной по узкому кривому коридору сгрудившихся самосвалов. Худое продолговатое лицо его с обрезавшимися от недосыпания серыми глазами и черными подкрашенными усиками выглядело свирепым. Но как только увидел Павлик своего товарища, смуглолицего весельчака Александра Аристова, заулыбался ему, отчего и у самого на сердце стало веселее, мысли наполнились доброжелательством: – Аристов награжден за труд. Чего же это мне пришло в голову ворчать? Никакого разговора о перегрузке не может быть, если дело требует. Все равно вывезу, не пожалуюсь…»

Постепенно успокаиваясь, Кирсанов вывел машину из воды и поднялся по осклизлой дороге на третий ярус. «Теперь, можно считать, выехал, – порадовался от души и уже достал папиросу, чтобы закурить. Но сквозь лобовое стекло кабины увидел, что расстояние между ним и шедшей впереди – машиной № 202 стало внезапно сокращаться. Опасение иглой кольнуло сердце: – Не заснул ли за рулем старина Непоседов? Это же катастрофа!»

Переключив скорость на еще меньшую, Павлик зажег задний сигнал и, высунувшись из кабины, закричал сердито:

– Василь Митрич, тормози! В обрыв катишься, тормози!

– Мотор заглох и тормоза отказали! – отчаянно завопил Непоседов и уже открыл дверцу кабины скользнувшего к обрыву самосвала, чтобы выпрыгнуть из него. – Не погибать же мне вместе с машиной.

– Не смей, сукин сын, не смей! – яростно и повелительно закричал Павлик. – Рули, я сейчас дам страховку своей машиной.

Не раздумывая о последствиях и забыв о собственной опасности, Павлик решительно включил ножной и ручной тормоза. Его подбросило так, что зашиб голову о потолок кабины, но он стиснул зубы, не отказался от своего решения.

Заскрежетав и зарывшись в грунт колесами под давлением внезапно изменившихся скорости и направления, самосвал Кирсанова загородил дорогу. Гибнувшая машина гулко ткнулась задком в борт самосвала и остановилась.

– Пашка, спасибо! – подбежал Непоседов. Лицо его помертвело, градом катился холодный пот пережитого страха. – Благодарю, сынок, за спасение!

– Не за что благодарить, – возразил Павлик, выпрыгнув из кабины. – На моем месте каждый лебединский шофер сделает то же. Да не дрожите вы, Василь Дмитрич. Видите, обоз остановился, ребята ругаются. Давайте посмотрим, что с вашей машиной?

–Небрежный уход, только и всего, – упрекнул Непоседова, проверив тормоза и зажигание. – Поленились проверить, чуть не сыграли в «ящик» вместе с машиной. Ну ладно, давайте прокачаем воздух из системы питания… Сейчас, ребята, сейчас поедем, – закричал шумевшим в колонне шоферам. – Честное слово, одну минутку.

Удивленный, что Павлик так быстро «образумил» его машину, Непоседов включил скорость. И только теперь, когда вздрагивающая от перегрузки и неровностей дороги машина с гулом поднималась к переезду, вдруг озлился:

– Я те, черту рогатому, задам перцу! – ударил кулаком по кабине самосвала. – Напозорил меня перед Пашкой, перед всеми. Попрошу вот Громакова грузить тонну лишнего. И повезешь, черт рогатый, повезешь. Заставлю! Сам не пожалуюсь, тебе не позволю.

Да и никто не жаловался, ожидая часа победы.

В ночь под двадцать шестое декабря Лебеди погрузились в необычную тишину. А после полуночи засветились по дорогам перекатные огни фар легковых и грузовых машин, на которых прибывали к карьеру колхозники и партийные работники, представители сотен промышленных предприятий-поставщиков оборудования Лебедям, корреспонденты и фоторепортеры.

По берегам карьера суетились кинооператоры, выбирая позиции. Они знали, что в тридцати скважинах заложена взрывчатка, так что предстояло заснять интересное. Но служба безопасности уже оцепила опасную зону замысловатым пунктиром красных флажков, трепыхавшихся на ветру и в лучах электрического света. Охранники держали себя неуступчиво, теснили подальше от линии оцепления всех любителей «запечатлеть историю».

На фоне белых меловых уступов чернели силуэты выведенных сюда со дна карьера экскаваторов, рядом с которыми приютились буровые станки и трактора. Здесь безопасно от взрывной волны, от града камней при взрыве. Далее, у горбатой насыпи, похожей на гигантского окаменелого верблюда, остановился в настороженном ожидании шагающий экскаватор с отмахнутой в сторону семидесятиметровой стрелой-рукой со сжатым в кулак ковшом.

Внизу, прижавшись у забойных стенок и приготовившись испробовать крепость своих боков и головных щитов, стояли 9-й и 18-й экскаваторы. Им предстояло броситься в атаку на руду, как только прогремят взрывы.

Утром приехал секретарь Белгородского Обкома партии.

Катя с Петром пробились сквозь живое плотное кольцо людей и оказались почти рядом с секретарем. Раскрасневшись от мороза, секретарь щурил серые глаза под яркими лучами прожекторов и рассказывал слушателям о великом будущем рудника, о том, что он будет давать руды почти столько же, сколько в предреволюционные годы давала вся Россия.

Вдруг Катя услышала за своей спиной перебранку Непоседова с Кандауровым, толкнула локтем Петра:

– Послушаем, о чем они?

– Не-е-ет, Лексей Осифович, и не говори! – с хрипотцой продолжал Непоседов. – Я же знаю, что партия порекомендовала тебя на первый ковш руды, но ты не очень, видать, веришь в успех, хотя и любишь газетную о тебе шумиху. Пусть вот скажет свое слово Саша Аристов.

– Зачем сейчас мое слово? – возразил Аристов, сверкнув черными глазами. – Я к вам и вообще к старшим тянусь потому, что остался сиротой с малых лет, отца в каждом старшем хочу почувствовать. Но у вас другой разговор. О себе если сказать, то, признаюсь, не люблю газетной и радиошумихи. Честное слово, я начинаю работать хуже, если меня хвалят. Даже вот значок ударника храню дома, никаких по нему льгот не требую, а они положены.

– Я не об этом, – прервал его Непоседов. – Говорю же, что Кандауров не верит в успех.

– Мои мысли ты знать не можешь! – осердился Кандауров и поддал назад свою черно-бурую ушанку из телячьего меха. На правой его щеке дернулись мускулы. – Так чего же болтаешь?

– Зачем мне твои мысли, если я глазами вижу, – настаивал Непоседов: – Вчера ты ездил на «МАЗе-25», сегодня подогнал «ЯАЗ-222», десятитонный вместо «четвертака»…

– Ты вот о чем, – усмехнулся Кандауров и резко повернулся лицом к Аристову, так что защитного цвета военная фуфайка вспузырилась на его узкой сутуловатой спине. – Скажи, Александр, ведь дешевле будет опробовать на первом ковше меньшую машину?

– Пожалуй, – не совсем уверенно сказал Аристов. Помолчав, добавил: – Но сам я рискнул бы на полную мощность.

– И я бы рискнул на полную мощность, – неожиданно вмешался Громаков. – Уж если гроб, то с музыкой.

– Расхрабрился! – пошутила Катя. – И обо мне не подумал.

Кандауров не понял шутки, вцепился в нее для оправдания своей осторожности.

– Мне осторожность очень даже нужна, чтобы машину сохранить и свою жизнь поберечь. Сами знаете, жена работает на обогатительной фабрике машинистом транспортера, старший Валерий кончает десятилетку, младший Володька учится в пятом. Понимаете? Осторожность – не позор, а наша обязанность. Ты, Петр, тоже не имеешь права безмятежничать, как раньше. Теперь и у тебя есть любимая девушка.

– Не будем об этом, – вежливо, но настойчиво перебила Катя. – Петру нужно сегодня быть вместе с Павловым у взрыва. И он туда сейчас пойдет, я его сама провожу. Пусть хранит его моя любовь и его смелость.

– Вот так живут орлы! – сказал Непоседов и подмигнул Аристову на Кандаурова. – А этот все осторожничает.

Кандауров не ответил, провожая Катю с Громаковым взором, полным восхищения и трогательной заботы. Так и слышались в этом взоре слова: «А все же, Петр и Катя, относитесь к своей жизни осторожнее, она не только ваша…»

Петр скрылся за поворотом дороги, а Катя снова подошла к слушавшей секретаря Обкома толпе. Выбрав место повыше, она все глядела и глядела на карьер. И слова секретаря проникали в ее сознание как бы издалека. «Да-да, конечно, – механически она их повторяла, думая о Петре. – Конечно, сегодня в истории Лебедей важная дата: первый промышленный взрыв в карьере. Будет взят первый промышленный ковш руды для Липецкого металлургического завода…»

Катя вздрогнула от прикосновения чьей-то руки к ее плечу и повернула голову. Перед нею стоял Александр Аристов.

– Начинается, Катюша, самое главное в карьере, – тихо сказал он, глядя ей в глаза своими сочувственными черными глазами. – Этот день и этот акт нужно запомнить. Вот-вот, смотри.

Они оба повернулись снова лицом к карьеру. И тут Катя увидела быстро мчавшийся оттуда юркий «газик», а также увидела шустро бежавшие по дну карьера синие дымки. «Это старший подрывник Самсонов зажег бикфордовы шнуры, – подумала она. – Значит, скоро будет взрыв».

– Да, начинается главное, – ответила Аристову, а сама начала нетерпеливо искать глазами экскаватор 9-й, будто можно было в эту минуту увидеть рядом с ним Павлова или Громакова. – Сейчас произойдет.

Заглушая гул толпы и речь секретаря Обкома, пронзительно завыла сирена. Потом, будто вырос из воя сирены, трижды прогремел предупредительный взрыв. Катя видела черно-сиреневый дым, плывший в карьере, сомневалась теперь, что состоится промышленный взрыв, потому что придавила землю вдруг какая-то глыбистая тишина, ощущаемая каждой клеткой организма. Катя даже оглянулась на Аристова, потом снова перевела взор на карьер. И она почувствовала, что под ногами качнулась земля. Сейчас же увидела быстро набухавшую середину карьерной площадки. Опухоль эта, будто гигантская шишка, вдруг прорвалась на самой макушке. Из жерла образовавшегося кратера брызнуло в небо могучим столбовым фонтаном огня, дыма, камней. Гром потряс окрестность, тугой волной ударило и заслонило уши.

– Одиннадцать, ровно одиннадцать! – воскликнула Катя, запомнив взрыв и ход стрелки часов в это мгновение. – Одиннадцать часов дня 26 декабря.

Холодным желтым глазом выглянуло из-за облаков солнце. В его жестких лучах вихрился, играл синими и красными отливами взброшенный к серым облакам столб рудных камней и  пыли, пропитанной дымом. Потом начали с грохотом и шумом глыбы обваливаться на землю. Красной хмарой, будто кровавым туманом, затянуло карьер. Пыль густо оседала на белую снеговую скатерть, на стальные бока 9-го и 18-го экскаваторов, выдержавших удар по соседству с ними.

Катя захлопала им в ладоши. А едва сирена просигналила отбой, бросилась вместе со всеми вниз. Ее сердце рвалось к руде и к Петру, который был там, в центре событий.

Обрушивая заснеженные берега и не считаясь с крутостями ярусов, сотни людей, будто полноводная река, хлынули напрямик.

Гремела музыка. Там и сям полыхали и струились на ветру алые полотнища с лозунгами: «Получай, страна, Лебединскую руду!», «Дадим сверх плана 200 тысяч тонн руды!», Да здравствует Лебединская комсомольская стройка!»

– Сколько же ее тут выбросило взрывом? – суетясь возле пожилого инженера Марголиса, автора проекта осушения рудника и защиты его от плывунов и грунтовых вод, спрашивала девушка, – Прямо-таки невероятно!

– Все вероятно, дорогая, – сказал Марголис и продолжил свой рассказ китайскому инженеру Ван Зи-сяну о своем двадцатилетнем труде и ожидании результатов. Показал на лучевые нагромождения железных осколков вокруг зияющей воронки, у самого задрожали на ресницах слезы радости. – Все вероятно, теперь исполнилось. Одним взрывом выброшено не менее десяти тысяч тонн руды. Возьму себе кусочек на память. – Марголис завернул кусок руды в носовой платок и осторожно положил в портфель. Сейчас же, будто по команде, к руде бросились все люди. Хватали краснобурые осколки, рассматривали, показывали друг другу, прятали в карманы. Это же история, память на вечные времена.

– Товарищи горняки! – говорил секретарь Белгородского Обкома партии, сняв шапку и подставив седеющую голову злому декабрьскому ветру. Он высоко поднял зажатый в руке кусок руды. – Товарищи горняки! Партия благодарит вас за свершение исторического дела. Ведь чугун и сталь, могущество нашей социалистической отчизны, ее путь в коммунизм – все воплотилось в вашем труде и вот в этом рудном камне, который взят вами из недр земли под руководством Коммунистической партии. Слава гордому лебединскому отряду горняков-рудокопов, решающих своим трудом задачи коммунистического строительства. На первый ковш, товарищи!

…………………………………………………………………………………

К экскаватору было трудно пробиться сквозь тесноту. Но Катя была уже там. Вместе с Петром и с Павловым осматривала она людское море со всплесками красных флагов, с ее шумом и торжеством. Когда же послышалась команда «На первый ковш!», Катя еще раз поцеловала Петра и сказала:

– Грузите побыстрее, а я пойду учитывать, сколько возов сегодня свезут самосвалы в бункер.

Самосвал Кандаурова, покрикивая сиреной, медленно подвигался через толпу к экскаватору. И вдруг перед ним стало просторно, люди бросились в стороны, начали карабкаться на кручи, на камни, на утесы.

– Во-о-ода-а-а! – пронеслось над карьером тревожное слово. – Во-ода-а-а! Снова прорвалась!

Павлов увидел воду. Она отливалась рубином, потому что в ней растворилось окисленное железо. По занесенному снегом низовью быстро бежали бурые полосы. Над всем, чего коснулось вода, закурились седоватые струйки пара.

– Неужели сорвет нам работу? – спросил Павлов.

– Не может быть, возразил Петр. – Сейчас включат всю гидросистему, откачают.

А вода все прибывала и пенилась, зловеще мерцая, будто волшебная кровь земли, израненной взрывами и стальными зубьями экскаваторных ковшей.

Кандауров хотя и с тревогой в сердце подогнал самосвал под ковш. В кузов грохнула руда. Показалось даже, что этот тяжкий удар и вес чуть не поставил машину на дыбы. Пришлось Кандаурову даже податься корпусом вперед и надавить грудью на баранку. Потом еще грохнуло. «Это уже лишнее, – подумал Кандауров и включил скорость. – Довезу ли?»

Насосы не успевали откачивать воду.

– Осторожнее, Алексей Иосифович! – заботливо кричали горняки, взобравшись от волн на островки и утесы. – Держитесь по плитам, чтобы не забуксовало и не утопило.

«Но где теперь эти плиты? – мысленно сам себя спрашивал Кандауров. Он видел, что все залито красной водой, затуманено вставшими над ней седыми космами испарений. – Где же плиты?»

Чувство неизъяснимого неудобства распирало его сердце и не оставляло места для чего-либо другого, кроме решимости подавить это чувство, вывести машину на дорогу.

«Плиты, кажется, были проложены к Южному выезду? – вспомнилось Кандаурову. И он, ориентируясь по памяти, повел машину. В мыслях стучали слова: – Проеду, вывезу. Должен проехать. У меня сегодня важный день – в кузове машины везу ценный груз – первый ковш лебединской руды».